Пусть люди знают, что даже самые пакостные наши мысли не являются грехами перед богом, или людьми – это всего лишь несдержанность перед собой. Потому что невозможно избавиться от этих мыслей – как нельзя вычистить собственную память, хоть лаской или насильно. Даже если человек уходит в схиму – будто русский праведник – или в нирвану – словно восточный йог – то ведь он идёт туда не двухлетним младенцем с чистой совестью, а зрелым мужиком у которого до этого светлого мгновения одиночества было множество любовей и дружб, вражды и ненависти, а значит память его никак не даст ему покоя даже в единоличном скиту. И краткий миг озарения вдохновения мечты всё равно перервётся острым ножиком вдруг приходящих воспоминаний. Жадность, зависть, и лицемерие с похотью навсегда остаются с нами, и хоть изредка но приходят в голову самому превосходящему праведнику, будь он даже тем николаем из чудотворцев. Не нужно силой воли подавлять эти мысли, потому что они ничуть не мерзкие, и сатана в них совсем ни при чём – а если и есть хоть толика вины в этих фиолетовых думках, то только перед чистотой собственного сердца и души.
==================================
Пришёл чёрт ко мне ночью. Вокруг меня нарисовал черту. Тёмную углем, чёрную даже. Я подняться с кровати хочу, а чёрт будто завернул мя в пелёнки, и не пускает – зло выпускает. Чем же я виноват? неужели больше не увижу я сёнечко-солнышко? Через балконную дверь, что медленно отворяется, вижу я гадкие грозные рожи исчадий, кои для обмана нацепили на себя тёплые личины добродетели – и маются оне, вползая скрежеща ко мне – готова ль душа на очаг? на котёл.
И вот когда уже протянулись до самого сердца их чёрные лапы, когда завыло всё нутро моё горьким дитячьим рыданьем, отказываясь верить в изначалье добра, которое трусливо и постыдно не пришло мне на помощь в час страшного суда – сквозь окно, лбом в стекло, зарезанный кровью влетел белый ангел, и пал бездыханный у ног.
Я очнулся, содрал с себя мокрую простынь, и пошёл проповедовать бога в мир дьявола.
==================================
Подходит ко мне на автобусной остановке грязный задрипанный бомж и просит денег. А у меня нет. И вот отчего-то возникает перед ним чувство долга – обузы, мороки – совсем непохожее на жалость иль сострадание; в нём больше стыда за своё нынешнее благополучие, за то что я состоялся как человек, а у этого насекомого жизнь до конца не удалась. Он ведь тоже когда-то был мужиком, семейным хозяином, и растил своих добрых детишек вместе с женой. А потом вдруг первый запой как гром среди ясени ударил бутылкой по сердцу, следом припёрся второй на подгибающихся ногах да с небритым рылом – и стало похеру этому червяку, бывшему человеку, как жить и с кем.
Кроме меня на остановке пока были только две молодые девчонки; но к ним он не подошёл, всё же стесняясь своего затрапезного – мерзкого вида. Волосы – пакля седая, куртка – дырявое ветрило с помойки, две штанины на помочах сползают с полжопы, и кроссовки без задников перепутаны справа да слева. Бомж опустил глаза в землю, будто домашний кот нагадивший прямо у ног, и пошкандылял нездоровыми ножками к мусорной урне, туда-сюда оглядываясь в поисках случайной завалящей монеты. По пути подобрал ещё годный к обсмачке окурок, следом целую сигаретку – и даже обрадовался, подетски осветлев залежалым чумазым лицом.
Урна почти пуста. В ней нету ни только бутылок, но и огрызков съестного. А видно, что бомжу очень хочется кушать, потому как шебуршит он каждой бумажкой, мясной кожурой и пакетом спод сыра. Может быть, он желает снова стать махоньким, беззаботным от жизни, и чтоб мамка его толстой сиськой кормила – а молоко б никогда не кончалось и хватило навечно. Только мамка евойная давно уж в гробу; груди высохли стлели, душа её на ладонях у бога, и теперь пожалеть его некому.
Как выгнанный со двора одряхлевший пёс, бомж слепо и тяжко подбрёл ко свободной скамейке. Реденько оглядываясь по сторонам – стыдиться ему было нечего, но лишь бы не били – он присел на неё, кряхтя отдуваясь; косо взглянул в небеса на бледнеющую луну – то ль помолиться, а то ли завыть; и прилёг, устало вытянув дрожащие лапы. Но ему стало холодно под недружестным ветром апреля, который как мальчишка швырял ему хлопья снега в прорехи, запазуху, в шкуру – и он, суча, затолкал под себя деревянные мёрзлые лапы, и хвост. Потом тяжело придремал, видя чёрные страшные сны.
Следующим утром я взял сотню монет к остановке. Только на скамейке его уже не было. Наверно издох.
===============================
Интересно – кто это дал градацию любви и страсти? какой башковитый хер или умненькая мандёнка до молекулы изучили чувства в своих вылизанных колбах, чтобы наотрез утверждать количество лет, феромонов и случек, положенных двум разодранным в клочья сердцам, двум обеспамятевшим душам.
Страсть бросает мужика да бабу в сиюминутные объятия, когда все мысли, мечтанья о том, чтоб отдаться и взять, насладившись друг другом, и похотью. И лишь потом, натянув трусы да закурив по сигаретке, они представляют – смогли б ли ужиться. Пусть даже не в малой квартирке с родителями, да дети потом, а в большом десьтикомнатном доме, где у каждого личная спальня, сортир, и покои души. Смотрят они по сторонам растуманенным взглядом – может не сожалея, но однозначно с вопросом: что мне со всем этим делать? Куда поместить то что на единый миг было нужно, а теперь вот разрастается до бесполезной обузы, которую в карман или сумку от мира не спрячешь.
================================
Я только что – вот сей миг – страшно обидел свою любимую. Изза поганых денёг.
Не знаю что - зависть ли, гордыня виной моим подлым словам - но баба побледнела ужасно. Так точно мертвеет лицо любящего отца, когда он приходит в больницу навестить простудную дочку - температура всяко, кашель - а врачи перед ним опускают голову и стягивают свои колпаки.
Она очень неспешно с изуитской улыбкой, тщательно выгребла остатки горстями, мелочь даже, и ссыпала струйкой под ноги мне. Потом ушла в хату сбирать вещички.
Я следом; болен непоправимой виною на сердце, которое будто заблудшая танкетка войны перепахала глубокими рубцами. Но по спокойствию её каменнова лица понял сразу, бесповоротно – к прошлому нет возврата. И к грядущему, значит. Можно благополучно помирать. Вот только отвезу их на станцию. Куплю дальний билет. Посажу девок в вагон, а синего пса под ящик. И крепко вжимаясь щекою в холодный поручень, так что краешки зубов оскалятся за губами, бабёнка весело мне скажет, крикнет прощай:- Милый! А ведь мне мечталось о вечной жизни с тобой, детишек кучу кормить сиськой да шелобанами воспитывать, и как старичками мы в парке гуляем.- Схватив из чужой кошёлки незрелую сливу, она всю почти выдавит с кулака, будто зелёную инопланетную кровь.- Но не сбылось. Как думаешь?
Я укрыл свой лоб толоконный за тополиным стволом. И отсюда уже ответил, маясь то ли сочувствием, то ль шкурным интересом:- Может, оно и к лучшему. А пожили бы десять лет, да ещё пять впридачу - точно стали ругаться, горло садить. Я бы руку приложил на твой норов горячий.- Ладони мои жестоко обвили белу шейку безвинного тополя, словно под его деревянной ошкурой бурлили яростные бабьи соки. Нет, видно не пришла пора мне каяться, просить, христарадничать. Напоследок скажу - скатертью дорога. Мне уже не больно. Не больно совсем. Больно близко к себе я подманил эту бабу. И всю её бесприютную свиту до хаты своей. Сама оглашенная - безумьем горда, малую тютьку во брюхе с собой выносила, ещё пёс бродячий при них. Куда мне такую ораву принять? Обиходить? Я уж отвык жить на людях.
И хорошо, что погнал их. Вовремя; могли бы они закипеть в моём сердце в жарком пылу солнечных дней, а после пристыли неотдеримы подв дожди, морозы и вьюги.
Повезло - господь уберёг. До скандалов семейной жизни нам малости не хватило. Я ведь собирался делать предложение бабёнке. Решённое дело, веселием вспучило. В тот вёсенный день когда мы на дворовом костре варили картофельный суп. Един чугунок под белым огнём закипал, и я вкруг него с большой ложкой вертелся, а моя баба простоволосая грызла ножиком сжуреную картошку, и за помехой сбила на шею синький платок под прохладный ветер, и кряхтела довольно, возя языком от усердия. Гонял важного гусака взъерошенный пёс, следом носились как дельные суки, но гусь ото всех ощипывался, всерьёз аль играючи. Левым глазом на них косила лошадка, правым поджёвывая у яслей овсяной хамовник. Жёнка встала, удержав ладонью набитое брюхо, и мне показалось - да точно знаю тогда - что двумя руками она б носила в себе и планету, природу, людей.
Но меня от сей участи господь уберёг - подвезло. И всё же не сердцем пусть, а свыкся тоской о любви: проводив к поезду бабу, уснул лишь под утро. Вернее сомлел, с боку на бок ворочаясь - тут звенит колокольчик. Я - сон, я - к крыльцу, бес - дурманит. Оперевшись о дверь, далеко вижу всё. Что – ГНОБЫЛЬ - намалёвано дёгтем на воротцах. Когда подошёл близко, увидел - то не дёготь, а прилипла ручейная грязь. В ней следы больших лап заскорузлые. И под воротцами зло натоптали копыта дикой двуногой лошади.
Я засмеялся громко; истерично; на всю окрестность. Чтобы он меня слышал. И не надеялся выпугать, иль пристыдить. Но мы знали оба. Что во мне буйствует лишь тело остаток, а душа умчалась на поезде том вчерашнем.
В последнее время сам чую, иль это провидится мне чужой волей, что на языке я у господа. Боюсь в ересь пасть, чураю собственного безумства и величания - но давно уже хочется жить мне не кикой лесной без любви отощав, не рабом городским в холуях суеты, а товарищем ярым всевышнему. Пусть палящее солнце восходит на правую руку меня лишь, но не северной кромки земли. И все смерчи, шторма, ураганы зарождаются ныне в моей тихой душе - чтоб всемирным потопом с шести континентов смыть горшие беды мои, долгожданным катарсисом, выхлестом крови утолив и насытив голосящее сердце… Так ползи, червь. На коленях за нею туда, где любовь обрести ещё можешь. Ведь это она нарекла всемогучим тебя, а пустые потуги твои – жизнь и труд - освятила достоинством. Кто ты был? Беспросветный бирюч на далёкой заимке; голодранец с тоской, полыхавший в желаниях плоти; ущербный завистник мужьям и семейному счастью - злой карлик гордец. А ныне? Буржуй ты несметный - провидишь сквозь землю всё золото мира, брильянты, и белую чашу Грааля; властителям жадным укажи потаённые недра, что купаются в нефти, плескаясь железной рудой; тебе хватит теперь человеческих сил напрочь избавить планету от войн - расскажи о любви им… Мне нужна эта любовь, для того чтобы её силой и искренностью докричаться до господа. Я не умею сгорать, мучиться как - но зато могу вызвать в себе мановением мысли агонию страсти, и смерти затем под звучащую музыку, которая мне лишь слышна в какофонии бешеной жизни. Она будто вечная злая погоня - далеко, чуть поближе , вот уже в полверсте , на затылке дыхание – но всегда успеваю стряхнуть её страшную лапу с когтями забвенья. Мне нужна любовь - я каждый прожитый день как наивный ребёнок надеюсь познать то нутро, где она зарождается; и рву на части, колю топором, зубами грызу, чтобы выведать её важную тайну. Я тоже люблю… я пытаюсь любить! потому что именно в этом средоточии счастья и муки сокрыл нам господь полный смысл бытия. Жизнь отдам за тебя, верь любимая! Но смерть моя будет притворством познанья. За что же любовь ненавидят? Ведь не трогают веру неверием - боятся креста, полумесяца, прочих богов; а за верой отечество ставят превыше. Но поганят любовь - мужеложством и ложествомбабье; охмуряют сомнением химики, разлагая по колбам, по запахам; презирают любовь, ей взамену суя механизмы да резиновых баб. Предают поминутно, разменявши святую на блуд и развраты.
Помню явственно, как говорила жёнка глупенькому мне:- Не оставайся один, сгинешь в этих местах.
Но я ослушался, и пропал в цвете лет, во самые красные годы, когда у зрелых мужей начинают сбываться заветные мечты да порочные желания. Теперь невмоготу даже зеркалу глядеть на мои унылые щёки, с которых сопрели уже последние румяные яблочки:- собирайся. Поедем бабу искать.
А я на него тучей в кучу:- Как мы разыщем её? Ты подумал, беспута?
- не огрызайся,- спокойно упорствует отражение; но у самого от яростной спешки стучат вразнобой башмаки. В нём всегда тыщей ударов бьёт сердце, коли вовнутрь заскочила лихая идея.- Слушай, поползень: мы сначала к яге сходим за клубком путевым, а после ищеек пустим по следу, и сами на лошади.
Призадумался первый я; чегото не верится в полный успех безнадёжного дела. Но у второго все думки уже в сумке: время уходит сквозь пальцы, и слезами капает на ботинки.- согласен?
- Поехали.
И вот я уже в седле; а двое с большими носами впереди рыщут, изучая округу - верные суки мои.
У яги меня встретили радушно: смеялася курья избушка, гуси лебеди рыготали, и кот баюн весело потешался.
- Чего вы?- спросил я, оглядывая себя где: может, ширинку позабыл застегнуть. А хозяйка в ответ:- Да не обращай внимания, усталый путник. Они всегда так встречают гостей, чтобы долго не задерживались.
Ну, умник - намёк понял.- Я всего лишь на минутку, ведьмина старушка. Получу клубок вездеходный, и айда отсюда. Ведь не любы гости тебе, верно?
- Чего в вас хорошего?- хмурая бабка упрятала руки под фартук, и чтото стала в пальцах перебирать. Бесов наводит, или похуже.- Старой ведьмой назвал зря, а на чужой двор припёрся.
- Простииии,- замолился я, сердито прикусив свой длинный язык.- Что с дурня возьмёшь, коль в глуши одинокой грубияном вырос.- И видя, что яга потеплела сердцем, уморено вздохнул:- С лошадки слезть можно?
- Да слезай уж. Не за калиткой вам ночевать.- Подслеповато прищурилась, мизинцами сдвигая уголки бледных глаз:- Из какого далека странствуешь?
Тут захохотал я, и даже в стремени опутался, повиснув на одной ноге.- Да я же местный, бабуля! Помнишь, гостил у тебя о прошлом годе вместе с крылатым ящером?
- Батюшки!- всплеснула старуха, руками подняв волну до верхушек деревьев.- Ты ли?!- поспешила на выручку; хлопнула в нос кобылку, чтобы смирно стояла, и легко выпростала ногу мою.- Помнила вас – забыть не смогла. Долетали тревожные вести, как вы за мать природу с фашистами воевали. Радовалась - победили. Где ж теперь твой соратник?
Глотая позорные слёзы, будто с помещичьего забора скрутки колючей проволоки:- насмерть сгинул…- я лицемерно стянул кепку с башки, и уткнулся в землю хлюпающим носом, благодаря всеявого господа, что обратной дороги змеюке той нет.
- Ой, гоорюшкоооо,- ныла яга, прежде безжалостная; и как видно до когтей обуяло её сострадание - качалась, вертела, притоптывала босота, забыв про горячий чай с земляничным вареньем, про в масле лапшу, обложенную на миске копчёной телятиной.
Но она свой пыл догадливо окоротила:- Сначала в баню, грязь дорожную смоешь. Да собак привяжи, а то вытопчут птицу.- И глазёнки её подобрели, так что впору младенцу. И на щеках ямочки, а не серые дыры. Ну а когда она рядом со мной добела отмылась, я чуть с полка не свалился. Кралечка, право слово. Волосья каштановые густющие, и если их в косу заплесть - то с кулак будут. Тело бабкино - блажь; не успел я закрыться ладошкой - восстал на красоту мой похотник. Яга его приметила; но хоть и польстило ей мужичье внимание, всё обернула в шутку:- Где же ты, милый, такого бугайка откормил? видать, жёнка твоя никаких сладостей не жалеет.
И чтобы с парным криком истлела на каменке страсть, она стала меня охаживать дубовым голиком - не веник, а прутья одни. Я эхаю только, и от счастливого смеха озноб забирает: так, баба, не милосердствуй. Хорошо бы моя жёнушка тоже вот бойкой к старости оказалась, и долго жить ради стоит.
Приоделись мы в белые рубахи, словно к свадьбе ряженые. Бабка меня успокоила:- Не стыдись. Бельишко хоть и моё, да чистое.- А всё ж не былая удаль - без штанов сижу. Для меня щедрый стол накрыт, для собак с него кости.
Но тут я узрел четвертинку, и весь срам испарился, вылетев следом за пробкой. А от натопленной печки уже плыл по хате дурман, шепча бабкиным голосом сказки про диких гусей и феникса птицу; про ельник дремучий, где нечисть лохматая строжит. Там закопаны клады несчитаны - и тому лишь отроются, кто русалку назовёт первой невестой; а ежели пришла девица? тогда лешего женихом.
Утром после сытного завтрака яга крепко поцеловала меня напоследок, чуть своим мокрым языком душу не выная; трижды плюнув себе за спину, расколдовала все мои замороки; оделила путеводным клубком - и зачемто карманным зеркальцем:- Глянься в него, и вместе станет тебе не скушно, одному чем.
Радостно покинул я съёмное лежбище – потому что солнце, зелень, надежды - да скакнул козырем в тридесятое царство, следя за клубком и осязая собачий нюх. Двадцать вёрст как в кино пролетели: глядь - перепутье дорог, а бабкина нитка закончилась.
Стоит посерёдке камень - не мраморгранит – простой сельский булыга, голый поверху, снизу мохом оброс. И на его серости выбиты письмена: этот вправо пойдёт, тот левее свернёт, а тому вообще впереди нет дороги - может остаться без головы.
Я без долгих раздумий решил коня потерять, тем более что у меня под седлом кобылка, к сему же неграмотная, и пришпорил свою гривастую – давай, кривоножка, всерьёз понадеялся! Два раза сзади храбро тявкнули суки; но побежали вслед, прячась за лошадиным хвостом. Одну проскакали версту, пять, десять - а лиха одноглазого никак дома нигде нет. Уже даже бояться перестали. А чего? меньше знаешь, мало зла. Но всё же я б и за грош в церкви пёрднул, лишь бы узреть этот страх, да навсегда избавиться от него.
Я съехал с дорожки в высокую траву; спешился и лёг на спину. Так покойно, светло ещё никогда себя не чувствовал. Если только в детстве может забыл. Хоть показная равнодушная улыбка пристыла навечно к лицу моему, но даже дома тревога таилась глубоко в желудке под комьями наскоро сжёванного обеда, сладко облизываясь после компота с пряником. Она ехидно ухмыляла свою разбойную рожу, когда я читал свежие газеты и слушал по радио сообщения - она от смеха тряслась, ползая со мной под пистолетным огнём.- пулю тебе! пулю!- отовсюду раздавался её неугомонный стервячий визг. Дура не понимала, что мы вместе ляжем в одной гробовине.
И вот вправду лежим - безмятежно, как мечталось в несбыточном сне. Мне уже не сбросить с себя омовину этой пелены, потому что вся округа живёт настолько же яво, что и грош в картузе милосердца. Цветочное марево, туго лепнёное всевозможными запахами, пылит над травой голенастой от кукурузной делянки до межевых столбов пшеницы; солнце нам сверху поёт во всю преисподнюю своей восторженной утробы. Рядом вороны бесятся, дразнят собак - чем торгуете, коробейники? Пару слов невзначай я им бросил задёшево да на потеху ком грязи. И снова в седло.
Но уже темнело меня не спросясь. Свернул я с путевого тракта, наезженного гуртовыми обозами, налево чрез капище. Истуканы, присмурённые тенью дубов вековых, проводили копытящую лошадку непотребными взглядами, будто нарушила их молчаливую перебранку за главенство в сегодняшнем таинстве, которое совершат уж волхвы. Запоют восхваления; закричат:- грозный отче! Дай нам днесь ливья для травосреза, чтоб водой напоить древья наши, пусть земля вся мокрем умоется, станет краше - добрее и к людям, и к зверью; милостивый батюшка! согрей теплом, припарь кости земные до самого нутреца, когда заря скинув ночной полог, смиренно падёт пред тобой; огнебог! Запали человеческие души незатухаемой верой, смолью перекипи во сердцах, застыв в нас крепой великих пращуров.-
Позавидовал я бескорыстию угрюмых лесных язычников. А то ведь горожане отечества нынче яро врываются в церковь, распихивая друг дружку локтями, пинаясь как в очереди за редким товаром. Богатеи замаливают грехи денежным подкупом продажных священников, а бедняки просят богатство себе лишь вместо блага для всех . Те и другие фальшивят из корысти. Но наступит время, когда их дети придут во храм не за золотом, роскошным покоем - а за истиной. Притопают не к религии, но к вере. И нынешнее лицемерие стоит того.
На поляне меня ожидали невесты с хлебом да солью. Молодицы кланяются поясно, приговаривают напевно:- Здравствуй, симпатичный, холостой может; ты пожаловал к нам в странницу малохоженую, сам незнаемый лицом, да и со спины. Добром приехал или умыслом прехитрым? если зло за душой - не показывай, а вези назад без обиды.
- Не корите заранее, девицы, случайного путника. В вашу сторонку забрёл, оттого что с пути сбился, и собаки нюх потеряли. Их, голодных, только запах еды влекёт.- Я подмигнул сучкам своим, чужим тоже.
- Давненько не видали приезжих,- отпела колокольчиком юная, бойкая.- Вы первый за всю весну заглянули в наш тихий край. Так и останетесь, коли мы вас приветим животом, кровом да лаской,- смеханула девчонка в ладони, озорно стреляя вишнями спод ресниц.
- Спасибо на добром слове,- сердечно поблагодарил я, и тут же норовисто ковырнул землю копытом:- Хоть красивых невест вижу вдоволь - работящих, славных – но ведь к вам же вприплатно даруются тёщи, а к ним свары семейные, кухонные с роднёй. Да и жениться мне снова, женатому, уже не с руки. Я лишь до утречка лежанку примну.
Потопала моя лошадка за певучими зовами, васильковыми глазками к старинному терему с высокой резной лестницей. Сказочная домовина была похожа на пузатый дворец детского мультика, из некрашеных узорных окон слышался хор голосистых старушек. Пряли они, наверное, звонко перекликаясь об здоровье, о навалишных делах. Все хвалились своими родичами - ни одного худого слова.
Вошёл я в горницу, поклонился, и мне наперебой - садись вечерять, хлопчик. Сей же миг покрыли серую холстину блинами с мясом, пирогами рыбными, брагой, так что удержу не стало. Чарку выпью – а хозяева сразу ещё подливают. Осовев, я коекак спустился во двор, лёг на траву, мыча со всеми песни, не зная слов:- заболела голова у русого мужа, а в реке вода течёт - ледяная стужа; я черпну ведёрко звёзд тихо из колодца, лишь крупинка моих слёз через край плеснётся; на печи лежат галчата, чёрные да рыжие, не перечат, не кричат, дождь дробит по крыше; чутко ходит тишина третий день по дому, то поёт, то спит она, не идёт к другому. Муж любимый, с тобой не блажили, счастье нажили, деток рожали, стариков уважали - вместе нам землю пахать и пред смертью стоять. Помоги бог, хозяин занемог, отведи беду в нашем роду.-
Помолясь за здоровье всех болезных, сельчане стали хороводиться. Маленький проказник заиграл на дудке, выкидывая коленца, топоча от терема до ворот; а вокруг него закружили взрослые девы, невестясь на смущённых парней. Но те, перетыкивая друг дружке, лузгали тыквенное семя. Тогда вперёд них сошлися два деда, махая картузами, и приударяя яловым сапожком в цвет росный, вечерний. Уже метались светляки средь густых цыганских волосьев ухоженного чернозёма. Шепотуньи берёзы молвили о причудах раннего лета, увлечённо ворожили на суженых.
Утром, бреясь перед зеркальцем, я спросил его от нечего делать:- Свет мой, скажи куда дальше?
- добрые люди тебе подсобят,- успокоило отражение, сотрев мизинцем каплю крови на моей щеке.
И уж не знаю, что это было - души наитие или бабкино колдовство - но через пять минут мужики пригласили ехать в городишко на ярмарку. Мы снарядили четыре телеги мукой, холстами и пряслом, да десяток бычков в поводу.
День жаркий сегодня. Спешить неохота. Только кузнечики рьяно скачут по степи, теряя подковы и сбивая на лету юркую мошкару. В ещё пустых недозревших травах прячутся перепела, шныряя во все стороны как серобелые костяшки домино. Далеко посерёд бахчи стоит крашеный сарай без окон, в котором нынче не высидеть лишнего часу, даже и на спор.- стопочку выпьешь?..- шипит мне тайком от своих последний возница; и ленясь почистить луковицу, заедает вприкуску, сплёвывая шелуху. Как ни высоко поднимаем мы строевой обозный шаг, а всё равно пыль со степного плаца накрывает нас до макушек, впивается душная грязь. Одно лишь солнце на небе приоделось в белый костюмчик, вывернув наизнанку сундук с барахлом.
Окрошечки бы сейчас, да прямо из погреба. Ржаной квас лихо польётся в пересохшую глотку, не цепляясь шалой мучинкой. И только пару раз сытно булькнет - когда довольно, достаточно.
Распаляясь от зноя да человеческой тишины, передний возчик запел сочинённую на ходу нескладуху, весёлую бессмыслицу:- Коники, слоники! В крестики нолики мы играли вечером, увидали кречета; закричали - не летай по деревне нашей, выйдет грозный попугай в рваненьких гамашах; дырка на дырке, серебро в копилке, по базару денежка, на полатях дедушка; у него на ножках, стареньких ходилках, красные сапожки, чтоб любила милка.
Хохочут мужики, задирая к небу чубы:- Сам ты попка попугай! Придумал столетнего деда, у которова осталось два зуба всего, а он к молодой девке ходит один - никого не боится.
- Да это же колыбельная. Я такие спать сочиняю детишкам.
- Лучше сочини нам прохладную речку. Будут сразу все выгоды - для людей прок и польза. А то поёшь как те в телевизере – кому бог не дал таланта, кто зарабатывает пением жабьим.
Поплыла с переката жара. То ломилась напролом, не признавая путей обходных; а теперь, глянь, цепляется за клоки облачков, маленьких ярок - и потянуло из недалёких ставков лёгким придыханием водяной пыли.
Вот она, река; блестит драгоценным браслетом на излучине русла, у песочного плёса. Её с рождения чистое дно ни разу не протянуло наждачным днищем щупальцевых драг. В плавнях угомонился дневной ветерок, похрапывая в перья сонным утятам. Мужики первым делом выпрягли из телег усталых одров; рассупонили их догола, не оставив даже уздечек. Я же свою лошадку отправил вместе с собаками к мутному бочажку - пусть там скребутся, ещё не хватало поваживать.
Когда сгустился вечер, мы разожгли на взгорке костёр, затолмачив вкусную кашу из риса да сала. И ложка за ложкой сидели, болтая - пока в синих сумерках могли ещё переглядываться степной обозный шлях с небесным млечным путём.
Я сладко дрыхнул без задних ног, опившийся мамкой младенец. И поутру сбылось каменное заклятье – сгинула моя бедная лошадка. Да не одна, а со всем нашим табором. Словно в одночасье их смял ураган, пощадив лишь собак, что под боком лежали.
Развязал я котомку, тот же ветер забросил в неё кусок мяса, хлеб, пару луковиц. А документы? деньги?! - но труси, не труси, всё последняя капля в трусы: они были мной самолично зашиты под кожу седла.
Выставив хвост как саблю, я встал на четвереньки и зарычал, мордой напирая на горизонт, меня поддержали лаем удручённые суки, будто понимая важность потери. Очень хотелось надавать им обидных пинков, но тут запищало бабёшкино зеркальце, или тревожно сердце моё:- что, скурвился? Изза мелкой неудачи.
- Дурак! Документы пропали! Теперь собаки единственные свидетели, что был я прописан на белом свете. Уходить мне надо, назад хорониться.
- да не трусь; пусть судьбы боятся мужчинки, а ты мужик. Вон жёнка год целый искала любовь, не зная найдёт ли. В лохмотья истёрла ботинки и душу, когтями вцепилась за маленький след во вселенной. И ты ещё не один раз голову потеряешь - пророчу тебе - но останешься жив. А сей миг за меня хватайся, пойдём.
Каааак же, товаааарищ нашёлся. Весь этот жаркий, пыльный, тяжёлый день просидел в моей пазухе, едва высунув нос. Когда смерклось, нам полегчало дышать, потому что жадное солнце уползло к горизонту считать прибытки. В собачьих карманах бегают мыши, я тоже всех денег лишился - вот откуда богатство природы. Леса и горы, поля, реки: всё награблено потом да кровью. Они сочатся из протёртой шеи, которую мой душевный дружок исцарапал до дыр.- держись,- говорит.- Я с тобой.- А сам ещё крепче душит тонкую выю, сдавив локтем сонную артерию: темно в моих глазах, глотка молит воды.
Перевалив через холм, я вдруг узрел фальшивый городок, расцвеченный огнями станционной рекламы. Мираж; но сразу забулькал от счастья - и кубырком покатился на смоляные шпалы, под колёса прибывающему поезду. Сбоку, в задрипаной грязной одежонке, тенями скользили собаки. Коекак затянув их в животный ящик под плацкартным вагоном, я наполнил водой все баклажки, что нашёл между рельсов - и протиснулся рядом. Тут поезд дёрнулся - раз, другой, третий, словно пьяный солдат караульный; а потом, набирая скорость, туго задышал жареной свининой из открытого окна своего ресторанчика. Суки оголили клыки.
